Отец Мелхиседек до принятия великой схимы служил в монастыре, как все священники, и звали его игумен Михаил.
Он был искусным и усердным столяром. В храмах и в кельях у братии до сих пор сохранились кивоты, аналои, резные рамы для икон, стулья, шкафы, прочая мебель, сделанные его руками. Трудился он, к радости монастырского начальства, с раннего утра до ночи.
Однажды ему благословили выполнить для обители большую столярную работу. Несколько месяцев он трудился, почти не выходя из мастерской. А когда закончил, то почувствовал себя столь плохо, что, как рассказывают очевидцы, там же упал и — умер.
На взволнованные крики свидетелей несчастья прибежали несколько монахов, среди которых был и отец Иоанн (Крестьянкин).
Отец Михаил не подавал никаких признаков жизни. Все собравшиеся в печали склонились над ним. И вдруг отец Иоанн сказал:
— Нет, это не покойник. Он еще поживет!
И стал молиться. Недвижимо лежащий монастырский столяр открыл глаза и ожил. Все сразу заметили, что он был чем–то потрясен до глубины души. Немного придя в себя, отец Михаил стал умолять, чтобы к нему позвали наместника. Когда тот наконец пришел, больной со слезами начал просить постричь его в великую схиму.
Говорят, услышав такое самочинное желание своего монаха, отец наместник, в свойственной ему отрезвляющей манере, велел больному не валять дурака, а поскорее выздоравливать и приступать к работе — раз уж помереть толком не смог.
Но, как гласит то же монастырское предание, на следующее утро наместник сам, без всякого приглашения и в заметной растерянности, явился в келью отца Михаила и объявил ему, что в ближайшее время совершит над ним постриг в великую схиму.
Это было так не похоже на обычное поведение грозного отца Гавриила, что произвело на братию чуть ли не большее впечатление, чем воскресение умершего.
По монастырю разнесся слух, что наместнику ночью явился святой покровитель Псково–Печерского монастыря преподобный игумен Корнилий, которому в XVI веке Иван Грозный собственноручно отрубил голову, и сурово повелел наместнику немедленно исполнить просьбу вернувшегося с того света монаха.
Повторюсь, это всего лишь монастырское предание. Но, во всяком случае, вскоре над отцом Михаилом был совершен схимнический постриг, и с тех пор он стал называться схиигуменом Мелхиседеком.
Отец наместник дал схимнику очень редкое имя в честь древнего и самого таинственного библейского пророка. По какой причине наместник назвал его именно так, тоже остается великой загадкой. Хотя бы потому, что сам отец Гавриил ни на постриге, ни во все оставшиеся годы так ни разу и не смог правильно выговорить это ветхозаветное имя. Как он ни старался, но коверкал его нещадно. Причем от этого у него всякий раз портилось настроение, и мы боялись попасть ему под горячую руку.
В монастыре знали, что в те минуты, когда отец Мелхиседек был мертв, ему открылось нечто такое, после чего он вновь восстал к жизни совершенно изменившимся человеком.
Нескольким своим близким сподвижникам и духовным чадам отец Мелхиседек рассказывал, что он пережил тогда. Но даже отзвуки этого повествования были столь необычны, что мне и всем моим друзьям, конечно же хотелось узнать тайну от самого отца Мелхиседека.
И вот той ночью, когда в Лазаревском храме я набрался смелости впервые обратиться к схимнику, то спросил именно об этом: что видел он там, откуда обычно никто не возвращается?
Выслушав мой вопрос, отец Мелхиседек долго стоял молча у царских врат опустив голову. А я все больше замирал от страха, справедливо полагая, что дерзостно разрешил себе нечто совершенно непозволительное. Но наконец схимник слабым от редкого употребления голосом начал говорить.
Он рассказал, что вдруг увидел себя посреди огромного зеленого поля.
Он пошел по этому полю, не зная куда, пока дорогу ему не преградил огромный ров.
В нем среди грязи и комьев земли валялось множество церковных кивотов, аналоев, окладов для икон.
Здесь же были и исковерканные столы, сломанные стулья, какие–то шкафы.
Приглядевшись, монах с ужасом стал узнавать вещи, сделанные его собственными руками.
В трепете он стоял над этими плодами своей монастырской жизни. И вдруг почувствовал, что рядом с ним кто–то есть.
Он поднял глаза и увидел Матерь Божию.
Она тоже с грустью смотрела на эти многолетние труды инока.
Потом Она проговорила:
— Ты монах, мы ждали от тебя главного — покаяния и молитвы. А ты принес лишь это…
Видение исчезло. Умерший очнулся снова в монастыре.
После всего случившегося отец Мелхиседек полностью переменился.
Главным делом его жизни стало то, о чем говорила ему Пресвятая Богородица, — покаяние и молитва.
Плоды теперь уже духовных трудов не замедлили сказаться в его
глубочайшем смирении,
плаче о своих грехах,
искренней любви ко всем, в полном самоотвержении и превышающих человеческие силы
аскетических подвигах.
А потом и в замеченной многими прозорливости и в деятельной молитвенной помощи людям.
Видя, как он с совершенной отчужденностью от мира подвизается в невидимых и непостижимых для нас духовных битвах, мы, послушники, решались обращаться к нему лишь в самых исключительных случаях.
К тому же его еще и побаивались: в монастыре знали, что отец Мелхиседек весьма строг как духовник. И он имел на это право.
Его неукоснительная требовательность к чистоте души всякого христианина питалась лишь великой любовью к людям, глубоким знанием законов духовного мира и пониманием, насколько жизненно необходима для человека непримиримая борьба с грехом.
Этот схимник жил в своем, высшем мире, где не терпят компромиссов.
Но если уж отец Мелхиседек давал ответы, то они были совершенно необычны и сильны какой–то особой, самобытной силой.
Однажды в монастыре на меня обрушилась лавина незаслуженных и жестоких, как мне представлялось, испытаний. И тогда я решил пойти за советом к самому суровому монаху в обители — схиигумену Мелхиседеку.
В ответ на стук в дверь и на положенную молитву на порог кельи вышел отец Мелхиседек.
Он был в монашеской мантии и епитрахили — я застал его за совершением схимнического правила.
Я поведал ему о своих бедах и неразрешимых проблемах. Отец Мелхиседек выслушал все, неподвижно стоя передо мной, как всегда, понурив голову. А потом поднял на меня глаза и вдруг горько–горько зарыдал…
— Брат! — сказал он с невыразимой болью. — Что ты меня спрашиваешь? Я сам погибаю!
Старец–схиигумен, этот великий, святой жизни подвижник и аскет, стоял передо мной и плакал от неподдельного горя, что он воистину — худший и грешнейший человек на земле!
А я с каждым мгновением все отчетливее и радостнее понимал, что множество моих проблем, вместе взятых, — не стоят ровно ничего!
Более того, эти проблемы здесь же и совершенно ощутимо для меня безвозвратно улетучивались из души.
Спрашивать еще о чем–то или просить помощи у старца уже не было нужды.
Он сделал для меня все, что мог. Я с благодарностью поклонился ему и ушел.
Все на нашей земле — простое и сложное, маленькие человеческие проблемы и нахождение великого пути к Богу, тайны нынешнего и будущего века — все разрешается лишь загадочным, непостижимо прекрасным и могущественным смирением.
И даже если мы не понимаем его правды и смысла, если оказываемся к этому таинственному и всесильному смирению неспособными, оно само смиренно приоткрывается нам через тех удивительных людей, которые могут его вместить.
--------
3 08
Послушничество
Но все же опасение впасть в прелесть не превращалось в монастыре в некий ступор духовной жизни. Напротив, за нами внимательно и зорко наблюдали, направляли к молитве и поощряли стремление к Богу. Помню, как я удивился, когда однажды в алтаре наместник совершенно неожиданно задал мне вопрос:
— Георгий, а ты по ночам молишься?
— Нет, отец наместник! Ночью я только сплю, — отрапортовал я.
Отец Гавриил неодобрительно посмотрел на меня:
— А зря. Ночью надо молиться.
Потом, лет через десять, те же слова сказал мне митрополит Питирим:
— Помни заповедь преподобного Иосифа Волоцкого: день для труда, ночь для молитвы.
Ночная молитва, как говорят, — особая сила монаха. Однажды отец Иоанн, думаю, для того, чтобы укрепить меня в выбранном пути и помочь хоть чуточку увидеть, что же такое духовный мир, благословил совершать особое молитвенное правило. И в основном ночью. Время отец Иоанн выбрал как раз такое, что мое общение с внешним миром оказалось сокращено до минимума. С двух часов дня и до десяти вечера я нес послушание на коровнике, а вслед за этим всю ночь до утра дежурил на Успенской площади.
Отец Иоанн благословил мне исполнять особое правило Иисусовой молитвы, стараться занять ею ум и сердце и отбросить все посторонние мысли, даже весьма правильные и похвальные.
Удивительно, но если человек уединяется в молитве и при этом сколько может ограничивает себя в еде, сне и общении с людьми, если не допускает в ум праздных мыслей, а в сердце — страстных чувств, то очень скоро обнаруживает, что в мире, кроме него и других людей, присутствует еще Кто–то.
И Этот Кто–то терпеливо ждет, не обратим ли мы на Него внимание в нашей бесконечной гонке по жизни.
Именно терпеливо ждет.
Потому что Бог никогда и никому не навязывает Своего общества.
И если человек продолжает правильно молиться (тут надо обязательно подчеркнуть — правильно, то есть не самочинно, а под началом опытного руководителя), то перед его духовным взором открываются поразительные явления и картины.
Святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет:
«Силы и время употреби на стяжание молитвы, священнодействующей во внутренней клети.
Там, в тебе самом, откроет молитва зрелище, которое привлечет к себе все твое внимание: она доставит тебе познания, которых мир вместить не может, о существовании которых он не имеет даже понятия.
Там, в глубине сердца, ты увидишь падение человечества, ты увидишь душу твою, убитую грехом… увидишь многие другие таинства, сокровенные от мира и от сынов мира.
Когда откроется это зрелище, прикуются к нему твои взоры; ты охладеешь ко всему временному и тленному, которому сочувствовал доселе».
Ночь быстро проходила за назначенной отцом Иоанном молитвой и чтением Псалтири.
А когда ум начинал скучать и отвлекаться, я принимался класть поклоны у входа в пещеры. При этом я как мог пытался поститься.
Но есть очень хотелось! Поэтому я решил придумать такую трапезу, которая уж точно не возбуждала бы аппетита.
Поразмыслив, я остановился на просфорах, размоченных в святой воде. Это было мое собственное аскетическое изобретение. Блюдо получилось очень благочестивое, но ужасно невкусное — скользкое и пресное. Но мне того и надо было. После небольшой тарелочки этого кушанья есть больше не хотелось. Отец Иоанн улыбнулся моей выдумке, но возражать не стал. Только строго наказал почаще приходить на исповедь и рассказывать все, что произошло за день.
А происшествия действительно начались.
Со второго или с третьего дня я почувствовал, что почти не хочу спать.
Точнее, для сна мне хватало четырех часов.
Обычный общительный мой нрав тоже куда–то пропал.
Хотелось побольше бывать одному.
Потом один за другим стали вспоминаться похороненные в памяти грехи, давно забытые случаи из жизни.
Закончив дежурство, я бежал на исповедь.
Удивительно, но от этих горьких открытий на сердце становилось хоть и печально, но непередаваемо мирно и легко.
Через неделю такой жизни произошло нечто еще более странное.
Когда ночью, заскучав от долгих молитв, я клал поклоны у входа в пещеры, позади меня вдруг раздался такой грохот, словно обрушились тысячи листов громыхающей жести.
От страха я замер на месте.
А когда решился обернуться, то увидел все ту же спокойную, в лунном свете площадь монастыря.
До утра я не отходил от пещер и молился святым угодникам, всякую минуту ожидая, что ужасный грохот повторится.
На рассвете, в четыре часа, из своей пещерной кельи на площадь, как обычно, вышел отец Серафим.
Я бросился к нему и, запинаясь от волнения, поведал о том, что со мной случилось.
Отец Серафим только махнул рукой:
— Не обращай внимания, это бесы.
И, по–хозяйски оглядев монастырь, ушел к себе.
Ничего себе — «не обращай внимания»! Весь остаток дежурства я провел, дрожа как осиновый лист.
Но еще более поразительный случай произошел на следующий день.
Вечером, заступив на дежурство на Успенской площади и уже привычно начав читать про себя Иисусову молитву, я скоро я увидел, что ко мне направляется наш послушник — Пашка–чуваш, известный хулиган, которого родители после армии отправили на перевоспитание в монастырь.
Я загрустил, потому что Пашка шел с явным желанием о чем–то поговорить.
А этого мне сейчас совсем не хотелось.
И вдруг где–то внутри себя я отчетливо услышал Пашин голос.
Он задал мне вопрос, касавшийся очень важного для Павла дела.
И сразу, опять же внутри себя, я услышал ответ на его вопрос и понял, что именно это мне и нужно растолковать Павлу.
Голос Павла не соглашался и возражал.
Другой голос терпеливо переубеждал его, подводя к правильной мысли.
Таким образом, длинный, по крайней мере в несколько минут, диалог за одно мгновение промелькнул у меня в голове.
Пашка подошел, и я почти не удивился, когда он задал именно тот вопрос, который я уже слышал.
Я отвечал ему словами, которые пронеслись в моем сознании за минуту до этого.
Наш диалог продолжался именно так, слово в слово, как он только что прозвучал в моей душе.
Это было потрясающе!
Наутро я бросился к отцу Иоанну и спросил, что со мной было.
Отец Иоанн ответил, что Господь, по милости Своей, дал мне краешком глаза заглянуть в духовный мир, который скрыт от нас, людей.
Для меня было ясно, что произошло это по молитвам отца Иоанна.
А батюшка, строго наказав, чтобы я не возносился, предупредил, что это новое состояние скоро пройдет.
Чтобы постоянно пребывать в нем, объяснил он, необходим настоящий подвиг.
В самом прямом смысле слова. Какой?
Каждый по–своему, кто как может, пытается сохранить эту загадочную связь с Богом.
Миру кажутся безумными, несуразными, анекдотичными истинные подвижники духа, которые зачем–то уходят от людей в непроходимые пустыни,
залезают на столпы, становятся юродивыми, годами стоят на коленях на камне, не спят, не пьют, не едят, подставляют оскорбляющим другую щеку, любят врагов, вменяют себя ни во что.
«Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли», — говорит о них апостол Павел.
В заключение отец Иоанн еще раз сказал, чтобы я не печалился, когда, очень скоро, это состояние уйдет, но всегда помнил о произошедшем.
В истинности слов отца Иоанна я убедился уже на следующий день.
Несмотря на громадное впечатление, которое не оставляло меня после удивительной беседы с Павлом, я вскоре как–то рассеялся мыслями, чего–то лишнего в трапезной поел, с кем–то немного поговорил, что–то нечистое допустил до сердца — и вот это не сравнимое ни с чем ощущение близости Бога неприметно растаяло.
А я остался с тем, что выбрало мое сластолюбивое и грешное сердце: со своим любимым гороховым супом, увлекательной болтовней с моими замечательными друзьями, с самыми разнообразными интересными мыслями и мечтами. Со всем этим. Но только без Него. Это было так горько, что у меня в душе сложилось стихотворение:
Мне грустно и легко,
Печаль моя светла.
Печаль моя полна Тобою,
Тобой, одним Тобой…
Потом я спохватился, что вроде бы кто–то другой уже написал эти замечательные строки.
Лысый Пашка–чуваш через несколько лет ушел из монастыря, и его убили где–то в Чебоксарах. Царствие ему Небесное! Из остальных моих друзей — тогдашних печерских послушников — не многие остались на монашеском пути.
-----------
О том, как мы уходили в монастырь
Вообще–то в монастырь мы в начале восьмидесятых годов не уходили, а сбегали. Думаю, нас считали немножко сумасшедшими. А иногда и не немножко. За нами приезжали несчастные родители, безутешные невесты, разгневанные профессора институтов, где мы когда–то учились. За одним монахом (а он сбежал, уже выйдя на пенсию и вырастив до совершеннолетия последнего из своих детей) приезжали сыновья и дочери. Они орали на весь монастырь, что сейчас же увезут папочку домой. Мы прятали его за огромными корзинами в старом каретном сарае. Дети уверяли, что их отец, заслуженный шахтер, выжил из ума. А он просто на протяжении тридцати лет день и ночь мечтал, когда сможет начать подвизаться в монастыре.
Мы его прекрасно понимали. Потому что и сами бежали из ставшего бессмысленным мира — искать вдруг открывшегося нам Бога, почти так же, как мальчишки убегали юнгами на корабли и устремлялись в далекое плавание.
Только зов Бога был несравненно сильнее.
Преодолеть его мы не могли.
Точнее, безошибочно чувствовали, что если не откликнемся на этот зов, не оставим всего и не пойдем за Ним, то безвозвратно потеряем себя.
И даже если получим весь остальной мир со всеми его радостями и утехами, он нам будет не нужен и не мил.
Конечно, было страшно жаль в первую очередь растерянных перед нашей твердостью, ничего не понимающих родителей. Потом — друзей и подруг. Наших любимых институтских профессоров, которые, не жалея времени и сил, приезжали в Печоры «спасать» нас.
Мы жизнь готовы были за них отдать. Но не монастырь.
Нашим близким все это казалось диким и совершенно необъяснимым.
Архимандрит Тихон Шевкунов ~ НЕСВЯТЫЕ СВЯТЫЕ ~ аудиокнига ~ часть 1-я
https://www.youtube.com/watch?v=bgj7mMXAx9Q
Комментариев нет:
Отправить комментарий